Главная

Дорогие читатели! Напоминаем преддверии Дня Победы мы будем рады опубликовать ваши рассказы о родном человеке – ветеране войны, ветеране тыла и труда. О тех, кому мы благодарны за 76 лет мирного неба над головой. Отправляйте фотографию ветерана и текст на русском или якутском языке на адрес Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript. с пометкой «Бессмертный полк - 2021».

 (По воспоминаниям Григория Александровича Пшенникова, 1934/35 года рождения).

Как я родился на год раньше

 Я всегда знал, что у матери было на меня две метрики. Одна на 1934 год рождения, вторая на год позже. Почему так получилось? Родители мне не рассказывали. Пока был маленький, дата моего рождения никого особенно не интересовал. А ближе к школе пришло время решать, какие документы оставить. Парень я был рослый, хотя и болезненный, так что, в конце концов мать оставила только ту метрику, где я был старше. И закрепился в моей биографии год рождения 1934-й. Дядья уверяли, что в 1935-м моя красавица-мать была еще беременна, но какое это имело значение? Мальчишки военного времени на такие мелочи внимания не обращали. А зачем? Были дела поважнее: мы жили, учились, дрались, играли, работали и ждали отцов с фронта.

Как я «забыл» свое ружье

 Начало войны я не помню. Зато 24 июня 1941-го - день, когда отец уходил на фронт, я запомнил очень четко. Он стоит перед глазами и холодной тоской отзывается в груди.

 Помню, как отец с вечера собрал вещмешок, а утром перед отправкой они с матерью обсуждали в полголоса что-то на кухне. Никаких слез, плача навзрыд и тому подобного не было. Отец собирался на фронт спокойно. Мама тоже переносила грядущую разлуку стойко… А мне с утра надлежало шуровать в детский сад. Я, как и все дети на нашей улице, летом ходил туда сам, тем более, что стоял садик совсем недалеко, на углу Короленко и Горького. К тому же я был уже почти взрослый, осенью собирался в школу.

 Надо было идти. Отец погладил меня по голове, обнял, а затем продолжил прерванный разговор с мамой. А я вышел в сени и понял: уйти просто так, не попрощавшись, не крикнув, как я его люблю и буду ждать, я не могу. Но в доме все вели себя тихо, и я, маленький мальчишка, постеснялся своих чувств. Просто стоял в сенях и слушал его и мамин голос. И не мог пошевелиться от той огромной тоски, что сковала меня изнутри. Отец увидел, что я притаился в сенях и крикнул: «Гриша, ты чего?» Я не решился кинуться ему на шею. Тихо зашел в дом и сказал: «Я ружье забыл» Это маленькое деревянное ружье, стрелявшее пробкой, отец привез мне из Москвы, из очередной командировки. «Ну, бери, вот оно» - сказал отец. Я взял игрушку и зашагал светлым июньским утром, глотая слезы, навстречу взрослой жизни. Шагал по своей улице Нагорной (нынешней Пояркова), свернул на Короленко, а дома и заборы вокруг размывались и дрожали в моих глазах. В груди и животе все сжалось в комок от горького чувства расставания. Увижу ли я когда-нибудь отца? Я не знал. И не представлял, насколько растянется наша разлука. И не думал о том, что когда он вернется, я буду уже взрослым парнем. В тот миг я думал только о том, что не обнял папку на прощание.

Как мы ели пшенку

 После отъезда отца мама сразу устроилась на работу. До этого она занималась только домом, мной и моей маленькой сестрой Кларой. А теперь работала кассиром в центральной парикмахерской на проспекте. Молодая, красивая, она сидела за кассой в зале, освещенном ярким электрическим светом. Сидела, как королева и улыбалась посетителям. И я, изредка забегая в салон, любовался ее статью.

 Но, несмотря на эту видимую роскошь, жили мы совсем небогато. Зарплата у мамы была крошечная. В первую военную зиму было особенно тяжело. Каждое утро мама просыпалась, ни свет ни заря, натапливала печь, варила нам с сестрой кастрюлю пшенки и уходила до самого вечера. После обеда дом выстывал. А мы с сестрой сидели и ждали, когда мама вернется. Я учил сестренку Клару азбуке Морзе, мы рисовали химическим карандашом на краешке газет и лопали пшенку прямо из кастрюли. Тогда эта холодная пшенка казалась мне невероятно вкусной.

 Спустя пару лет жить стало легче. Я стал старше и работал в свободное от школы время. Наши войска наступали, и отец – гвардии офицер, командир артиллеристского взвода стал присылать посылки. Однажды, ближе к концу войны отец прислал маме подарок. Там было три невероятно красивых вечерних платья. Длинные, до пола, с открытой спиной и плечами. Мы никогда не видели такой одежды. Мама померила европейские наряды и… я зажмурился! Какая она была красивая! Лучше всяких там героинь из трофейных фильмов. Но… мать покрасовалась перед зеркалом, сняла обновы и убрала в шкаф. А через несколько дней к нам пришли артистки из театра. Незнакомые тетки стали мерить эти роскошные платья, принимая кокетливые позы перед нашим зеркалом. Но разве могли эти напудренные женщины сравниться с моей мамой, такой невероятной, с прекрасными глазами, нежной улыбкой, чуть приподнятой бровью.

Артистки купили все три платья и ушли. А я насупился. Жаль было мать. Жаль, что она никогда не наденет такую красоту, потому что некуда ее носить, да и деньги нужны. Но что поделаешь, война есть война. «Не грусти, Гришка, я и так красивая! А платья потом новые купим» - весело сказала тогда мама и пошла колоть дрова. Ведь с утра снова надо было топить печь и варить детям на весь день ту неизменную пшенку.

Как я в карете ездил

 В детстве мы с сестрой переболели всем, чем только можно. Была у нас и тяжелая скарлатина, и туберкулез. А я еще слег и с менингитом. Как мы выжили, не знаю.

 До войны ходили мы с Кларой в садик базы ХОЛБОС. Там-то в один из зимних дней нам стало плохо. Воспитатели вызвали карету Скорой помощи. Сейчас уже никто не знает, что в те времена к нам действительно приезжала карета – закрытая повозка, которую тащила лошадь. Стекла были закрашены белой краской, а на дверце ярко выделялся красный крест. Погрузили нас – двух бутусов в карету и повезли в больницу. А родители узнали о случившемся только вечером, когда пришли за нами.

 В следующий раз я ездил на карете летом. У нас обоих нашли туберкулез. Вместе с сестрой нас отправили в санаторий, который был на Сергеляхе. Сейчас там все застроено, а тогда это был красивый лес и никаких построек вокруг. Мне там нравилось. Я, хоть и был маленьким, но считался умным и талантливым. Поэтому во время тихого часа поварихи забирали меня на кухню, и я со взрослыми лепил пельмени. Почетная обязанность! Поварихи были добрыми, смеялись над моими рассказами, а потом угощали сметаной.

 Но как бы весело не было лежать в больницах, все это сказалось на мальчишеском здоровье и дало осложнение на сердце. Врачи обследовали и вынесли вердикт – бегать, получать физические нагрузки Грише Пшенникову нельзя. Даже быстро ходить запретили. Вот это было обидно. Когда все друзья носились по дворам и заборам, я должен был сидеть на лавке. Потом случилось так, что соседский мальчишка, он был старше и сильнее, попросил у меня нож. Этот нож я нашел в нашем доме на чердаке и очень гордился, что у меня есть такая старинная красивая штука. Я дал мальчишке посмотреть. Он зашел в свой двор и не вернулся. Я звал его, стучал, но никто не показался. Через несколько дней я встретил его и потребовал нож обратно. Но он только рассмеялся и толкнул меня. Ответить я не смог, силенок не хватило. А отец на фронте, пожаловаться было не кому.

 Такой ход событий мне совсем не нравился и я, втайне от матери, пошел в спортивную школу. Там принимали на гимнастику. Я записался и несколько месяцев ходил втихаря на занятия. Потом мать узнала, забеспокоилась, сердце-то у сына слабое! Но тренер сказал ей, что с сердцем, похоже, все в порядке. Пусть занимается, авось окрепнет. И я окреп.

Как мы прятались от грома и поили лошадей

 Как только я подрос, сразу пошел работать. Зимой я возил воду для Лесхоза, лихо управлял водовозкой. А летом с лучшим другом Мишкой Кистеневым мы гонял лошадей в ночное. Как это было здорово! Пасли мы за аэропортом. Там собиралось много лошадей с разных учреждений города. Животные щипали траву, а мы сидели у костра и болтали ночи напролет. Сюда же своих лошадей пригоняли цыгане. Взрослый цыган Витя был парень ушлый, мы знали, что уздечку или что другое ценное без присмотра лучше не оставлять. Зато он был веселый, много рассказывал баек и пел. А мальчишка-цыганенок, тот, что с ним ходил в помощниках, был страсть какой суеверным. Он рассказывал страшные истории и сам боялся больше всех. Однажды над полем разразилась гроза. Мы попрятались под телеги, я оказался рядом с цыганенком. На каждый удар грома, он округлял черные глазищи, истово крестился и читал незамысловатую молитву. Я спросил, чего он боится. Мальчика сказал, что грома, так как это гнев божий. Я со смехом ответил  ему: «Гром – это звук, балда! Он ничего тебе не сделает. Молнии надо бояться! Мы это в школе проходили» Но цыганенок мне не поверил. Мало ли что там в школе наговорят, он-то точно знает, что такое гром на самом деле.

 Под утро мы тушили костры и отправлялись домой. Вдвоем с другом гнали лошадей по портовской улице (нынешней Дзержинского) обратно в город. Первая остановка была на Белом озере. Мы пробирались сквозь камыши, по илистому дну до чистой воды, купались там до одури, а потом, дрожа от холода, лезли сквозь заросли обратно. Натягивали на себя штаны, рубашки и с гиканьем гнали лошадей дальше. Следующий отдых всегда был на окраине города. Теперь на этом месте шумный перекресток Дзержинского и Кальвица. А тогда здесь сверкало глубокое озерко, куда умные лошади сразу спускались по крутому бережку и долго пили. Эх, замечательное было время! Да, где-то грохотала война, где-то там воевал мой отец, бил проклятых фашистов. Но дети в обычных своих радостях забывали о страшном. Мы просто жили и ждали, когда наступит это почти забытое время – мир.

Как я стал почти что Лобачевским

 Учился я в 9-й школе. В ту пору нас на какое-то время перевели в деревянное здание школы №5. Был у нас учитель математики, по национальности еврей и по прозвищу «Минога». Ученики прозвали его так не от того что педагог любил морских гадов, а потому что он частенько повторял: «Тихо, дети! Вас минога, а я один!»

 Хорошим поведением в школе я не отличался. То и дело педагоги, в том числе и Минога, возмущенно кричали «Пшенников!» и выгоняли меня из класса. Правда, иногда говаривали, что и великие люди нарушали дисциплину. Как-то раз на перемене мы выскочили из школы и, несмотря на зимнюю стужу, начали носиться по двору. А во дворе стоял сарай, в котором отдыхала школьная кобыла. Желая выпендриться перед одноклассниками, я залез на лошадь, выехал из сарая и гордо проехал по двору. Конечно, все педагоги в этот момент тоже «любовались» моим «подвигом» из окон школы. И когда я вошел в здание, Минога с укоризною сказал: «Ну, Пшенников, теперь вы практически Лобачевский!» (великий математик Лобачевский в юности часто хулиганил, и даже однажды приехал в университет верхом на корове)

И как однажды вернулся отец

 Прошло два года, как завершилась война. В 1947 году я уже закончил семилетку и собирался поступать в автошколу. Детство осталось позади. То, что отец жив и служит в Берлине, я знал, но не знал, когда он вернется. Дома мы бережно хранили две газетные статья 1943-го и 1944 года о герое, гвардии капитане Александре Павловиче Пшенникове. Гордились. И ждали. И вот однажды, летним утром мы получили телеграмму. Едет! Отец вернулся героем. На груди сверкали четыре ордена и четыре медали. А в офицерском планшете хранились две благодарности генералиссимуса Сталина.

 Все родственники и соседи собрались встречать его этим вечером у ворот. Волновались, успеет ли мама с работы. И вот вдалеке я увидел рослую фигуру, широким шагом отец шел по своей улице.

 Он был тот же, но совсем другой. Я смотрел на него и радовался, как никогда не прежде. Тогда я, конечно, не чувствовал грусть от потерянных лет. Она даст о себе знать спустя десятилетия.

 Отец разложил медали на скамейке перед домом, и все соседи сбежались смотреть. Они сверкали в закатных лучах солнца, и я был горд. А потом мы сидели, как водится за столом. Отец рассказывал военные истории, которых за семь лет накопилось немало. Были среди них и трагические, например, о пленных, которых приказано было не водить в тыл, а расстреливать в поле. Были и смешные, как та, где один жадный офицер набрал трофейных драгоценностей, закатал их в мыло и отправил бесценную  посылку своей супруге. А она получила ящик, пожала плечами, да и продала все мыло на базаре. Немецкий банный парфюм разошелся на ура. И только когда дама смылила один кусок, и нашла в нем кольцо, поняла, что натворила. А про найденные в мыле драгоценности ни один покупатель «куда следует» не донес. Я смеялся тогда и был счастлив снова сидеть рядом с моим папкой.

 После возвращения отец стал директором ресторана №1, что стоял на площади Ленина. Мы с ним ходили на охоту (охотником он был отменным, вся столичная элита считала привилегией пойти с Пшенниковым в тайгу). Он подолгу возился с дочкой Кларой, красавица-жена не могла на него наглядеться. И казалось, теперь так будет всегда. Но мирная жизнь закрутила по-своему. Через несколько лет отец ушел из семьи и уехал в Большой Невер директором перевалочной базы. Потом горько жалел об этом и старался залить горечь алкоголем. За все годы войны отца ни разу не ранило, даже когда от прямого попадания погиб весь его расчет, а пушку разорвало пополам. Но мирная  послевоенная жизнь оказалась для него чересчур тяжелой. Его сердце не выдержало. В 47 лет моего отца не стало…

Послесловие

 А сын Григорий, несмотря на тяготы детства, работу во время войны, болезни и голод, вырос сильным и здоровым. Стал чемпионом по гимнастике, потом по боксу, выучился в техникуме физкультуры и вернулся в Якутск первым квалифицированным тренером Якутии по боксу. О военных годах почти не вспоминал, разве что с юмором, о том как лепил в туберкулезном диспансере пельмени, как катался зимой на школьной лошади, как гонял с лучшим другом в ночное и потом прятался под телегой от грозы. Он дожил до 85 лет, получил звание «Ветеран тыла». Вырастил детей, внуков. …И только в старости то и дело стали бередить душу воспоминания о том самом дне, когда маленький, несмышленый пацан стоял в сенях и слушал последний предвоенный разговор отца с матерью. Стоял и боялся зайти, чтобы не показаться слабым нытиком. А потом взял свое деревянное ружье и зашагал по июньской, размытой слезами улице, оставляя навсегда свое счастливое довоенное детство.

 Воспоминания записала дочь Анна Пшенникова.